Скифский сюжет. Часть IIΙ «Скифская война»

Метки: геродот, культура, наполеон, народы, скифский план, скифы

Любая идентификация (а в случае со «скифством» мы имеем дело именно с попыткой установления идентичности) требует точки зрения другого. Как и многое в русской культуре, «скифство» обязано своим происхождением внешнему взгляду европейца. Чтобы русские могли увидеть в себе скифов, кто-то должен был сначала увидеть их со стороны и соответственно назвать.

Конечно, о скифах писал ещё Геродот, но античные представления должны были актуализироваться и быть сфокусированными вновь. Актуализация «скифского сюжета» произошла благодаря популяризации текста Геродота в эпоху Просвещения. Но в XVIII столетии споры велись вокруг греческого первоисточника, а первый русский перевод 4-й книги истории Геродота, содержащий его знаменитый «скифский рассказ», был осуществлен лишь в 1819 г. – и, несомненно, это было сделано как раз в связи с актуализацией скифского сюжета, которая, как несложно убедиться, начинается в 1812 году и связана с Отечественной войной. Именно с этого момента слова «скиф» и «скифское» становятся широко употребительными.
Судя по всему, человеком, который увидел и как бы вновь «узнал» в истории русских скифов, был «романтический император» Наполеон Бонапарт. В романе М.Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1830) это описано так: «Он окинул быстрым взглядом все окружности Каменного моста и прошептал сквозь зубы: варвары! Скифы!» В изложении Е.В. Тарле это произошло следующим образом: «Наполеон, когда ему доложили о первых пожарах, не обратил на них особенного внимания, но когда 17 сентября утром он обошел Кремль и из окон дворца, куда бы ни посмотрел, видел бушующий огненный океан, то, по показаниям графа Сегюра, доктора Метивье и целого ряда других свидетелей, император побледнел и долго молча смотрел на пожар, а потом произнес: «Какое страшное зрелище! Это они сами поджигают… Какая решимость! Какие люди! Это – скифы!» . Современные исследователи отмечают, что Наполеон Бонапарт, читавший «Историю Карла XII» во время своего Русского похода, сомневался в достоверности вольтеровского повествования – тем не менее, именно этим сочинением, по всей видимости, и было подсказано то слово, которое вырвалось у императора при виде горящей Москвы.

Таким образом, узнавание состоялось, слово было произнесено, и новый романтический миф о «русских скифах» начал действовать в истории. Нельзя не отметить событийный ряд, сопровождавший новое рождение мифа: московские пожары, горящие оставленные дома, Кремль в кольце бушующего пламени. Вероятно, Наполеон в эту минуту вспомнил рассказ Геродота о войне Дария со скифами, которые заманивали его в глубь своей страны, уклоняясь от решительного боя и применяя тактику «выжженной земли»: «Скифы решили не вступать в открытое сражение с персами… Скифы стали медленно отступать, угоняя скот, засыпая колодцы и источники и уничтожая траву на земле» (246) [см. подробнее: Геродот IV, 120] . Как известно, жившие на повозках скифы легко снимались с места и уходили от любого врага в недоступные для него земли. Таким образом, Наполеон разгадал тактику «скифской войны» и предвидел её будущий ход (отступление из России по старой разоренной дороге и постоянные изнурительные столкновения с небольшими отрядами конных партизан). Как бы соглашаясь с Наполеоном, знаменитый герой 1812 года поэт Денис Давыдов иронически называет своих казаков-партизан «скифы мои» .

Партизанская война, столь значимая в двух Отечественных войнах, – это в сущности то же, что «скифская война» — термин, который появился вскоре после окончания войн с Наполеоном и который стали связывать с именем М.Б. Барклая-де-Толли, представившего на утверждение Императору Александру I свой оборонительный план военной кампании в марте 1810 г. «В 1810-м он был назначен военным министром, спустя 2 месяца после вступления в должность подал записку «О защите западных пределов России», где окончательно сформулировал цель и средства «скифского плана»: «…избрать <… > оборонительную линию, углубляясь внутрь края по западной Двине и Днепру», имея Москву «главным хранилищем, из которого истекают действительные к войне способы и силы» 17. 2 марта 1810 года Записка была высочайше одобрена и последовало распоряжение приступить к детальной разработке военно-стратегической стороны плана… Сдавая Барклая на съедение «русской партии» и отступая в широкую спасительную тень Кутузова, Александр не отрекался от главного ― от плана скифской войны… Главнокомандующим в «скифской» войне должен быть ― скиф» . Однако, у Барклая нет выражения «скифский план» войны, нет и других геродотовских аллюзий; это, по всей видимости, позднейшее изобретение историков войны 1812 г., переосмысливших слова Наполеона, произнесенные в виду московского пожара. По крайней мере, таково авторитетное суждение Тарле: «Не “скифский план” искусственного заманивания противника, а отход под давлением превосходных сил — вот что руководило действиями Барклая в первые месяцы войны. О “скифском плане” стали говорить уже на досуге, когда не только война 1812 г. окончилась, но когда уже и войны 1813 — 1815 гг. отошли в область прошлого. Первым вспомнил о скифах сам Наполеон…»

Косвенное подтверждение того факта, что актуализация скифского сюжета связана именно с французским императором, содержится в набросках А.С. Грибоедова к трагедии о 1812 годе, где Наполеон рассуждает о характере и достоинствах русского народа следующими словами: «Размышление о юном, первообразном (курсив мой – И.Б.) сем народе, об особенностях его одежды, зданий, веры, нравов. Сам себе преданный, – что бы он мог произвести?» Литературный образ «скифа» во многом был ответом на вопрошание Грибоедова-Наполеона о нравах «первообразного» народа. В.М. Маркович, комментируя эту грибоедовскую запись, отмечает, что у него в означенный период (1822-24 гг.) «крепнет и окончательно оформляется мысль о «народности» (о «первообразном» духе нации) как о плодотворной основе всех проявлений общественной жизни, как о решающем условии полноценного развития культуры» .
Иными словами, у Грибоедова (через понятие «первообразности») мысль о русской народности непосредственно связывается с образом Наполеона: «романтический император» и романтическая концепция народности как «первообразного» духа нации сближены в творческом сознании писателя.
Отметим, что именно в период наполеоновских войн скифская метафора прочно входит в культурное сознание русского интеллигента, что подтверждают, в частности, письма с фронта предромантика К.Н. Батюшкова. Характерно выражение, которое употребляет он в письме Гнедичу 30 октября 1813 г.: Мы теперь в Веймаре, дней с десять; живем покойно, но скучно. Общества нет. Немцы любят русских, только не мой хозяин, который меня отравляет ежедневно дурным супом и вареными яблоками. Этому помочь невозможно; ни у меня, ни у товарищей нет ни копейки денег в ожидании жалованья. В отчизне Гете, Виланда и других ученых я скитаюсь, как скиф . Скитаться и скиф здесь поэтически сопряжены, и оба представляют метафору скифа как «русского заграницей», которой в XIX веке суждено большое будущее. Интересно, что «заграница» в рамках скифского сюжета – это, как правило, Франция. Батюшков, хотя и находится в Веймаре, но питается «французскими» яблоками и находится в составе армии, воюющей с наполеоновской Францией. Привязка к Франции (французская тема в скифском сюжете как его родовая черта) сохраняется в целом ряде стихотворений XIX века (Н. Гнедич, А. Фет, Вяч. Иванов) и будет актуальна для А.И. Герцена.

Но если у Батюшкова «скиф» — это пока ещё поэтическое сближение, осторожное сравнение, основанное на романтическом концепте «скитаний», то поэт-карамзинист А.Ф. Воейков, порывая с тенденцией «дистанцирования» от исторических скифов и вслед за Ломоносовым сближает «скифов» и «славян» — до полного отождествления. В своем вдохновенном послании 1812 года «К отечеству» он творит уже полноценный скифский миф:

О Русская земля, благословенна небом!
Мать бранных скифов, мать воинственных славян!
Юг, запад и восток питающая хлебом, —
Коль выспренний удел тебе судьбою дан!
Твой климат, хлад и мраз, для всех других столь грозный,
Иноплеменников изнеженных мертвит,
Но крепку росса грудь питает и крепит (271).

Здесь по отношению к скифу вместо привычных «дикий» и «грубый» употреблен новый эпитет – «бранный», и это, конечно же, является следствием победы 1812 года. «Скифы» и «славяне» — два воинственных племени, связанных общей родиной – Русской землей – и общей историей. «Воинственные славяне» выступают как наследники «бранных скифов», продолжатели их дела. Это очень существенный «поворот» скифского сюжета, через Воейкова он впервые происходит в русской поэзии. Представление о Русской земле здесь, конечно же, восходит к ПВЛ и «Слову о полку Игореве», являясь, как мы помним, одним из исходных понятий русского ИТ. Ключевые параметры скифского мифа у Воейкова заданы, помимо эпитета «бранный», темой амбивалентного холода, смертельного для врагов, но спасительного для «росса», и «хлебом».
Данные мотивы, несомненно, восходят к Геродоту, который, во-первых, упоминает скифов-пахарей [Геродот IV, 18], во-вторых, повествует о «летающих перьях», из-за которых нельзя ничего видеть и невозможно проникнуть в северные пределы скифской страны – подразумевая, конечно, метель и снег [Геродот IV, 7] и, наконец, пересказывает скифскую легенду о золотом плуге, упавшем с неба [Геродот IV, 5] (215-219). Плуг и меч – символы скифской цивилизации, подражать которой, согласно поэтической мысли Воейкова, надлежит нынешней, Российской, ведь Русская земля в прошлом – это Скифская земля. Свобода и земледелие представлены здесь, таким образом, двумя основополагающими цивилизационными факторами. Воейков фактически противопоставляет российско-скифский Север «римскому» Западу:

О росс! вся кровь твоя отчизне — довершай!
Не Риму — праотцам великим подражай.
Смотри, перед тобой деяний их зерцало;
Издревле мужество славян одушевляло:
Царица скифская, рассеяв персиян,
Несытого кровей главу отъемлет Кира;
Опустошителю Персеполя и Тира
Вещают их послы: «Богами скифам дан
Плуг — чтоб орать поля, меч — биться за свободу;
Будь другом, не врагом ты храброму народу.
Женоподобных нет меж нами индиян;
Нет тканей пурпурных, смарагдов, перл и злата —
Стрелами, копьями и бронями богата
Лишь Скифская земля. Мужей увидишь здесь —
За независимость все, все мы ополчимся,
Или смирим твою неистовую спесь,
Иль ляжем все костьми, — тебе ж не покоримся!» (272-273)

Илья Бражников.